«Привычно называемый ленинским период советской критики 1921-1927 гг. правомернее называть троцкистским и лишь с большой натяжкой троцкистско-бухаринским» (с. 70) – итожит Наталья Васильевна Корниенко первую главу своей новой монографии. Прочитав эти строки, я тут же подумал, что подобный вывод вряд ли останется без ответа в постсоветской культурной среде. И, действительно, оказывается, рецензия на книгу Корниенко уже появилась в журнале «Новое литературное обозрение», ожидаемо заполненная идеологической бранью в адрес автора… Как и не трудно было предугадать, это время (то, что Корниенко определила как «троцкистский период») обозначено ЗОЛОТЫМ ВЕКОМ – с гневным возмущением, что автор на него покусилась. И это – правильно. Это – «золотой век» для тех, кто – после короткого ритуального отталкивания от советской идеологии - начинает себя осознавать как законных наследников раннебольшевицких культурных и политических деятелей. Они же, абсолютно те же самые, без труда отыскиваются в первых рядах нынешних разоблачителей Русской Церкви, исторической России и гадкого народа, который и начали было «перевоспитывать» после «великого Октября», реализующего замечательный марксистский проект, но вот неперевоспитывали.

Как совершенно справедливо итожит главный редактор НЛО Ирина Прохорова, оправдывая свое вмешательство в полемику «противников» и «сторонников» книги Корниенко на страницах своего издания, «cтремление монопольно управлять научным и творческим процессами — опасное желание, оно неизбежно приводит к вторжению в хрупкую интеллектуальную сферу грубых политических технологий с трагическими последствиями для первой. Я обращаюсь к уважаемым коллегам с убедительной просьбой: не будите спящего дракона, не воскрешайте в нашей научной жизни практики погромных кампаний, ибо эта страшная репрессивная машина способна окончательно погубить отечественную науку». Подписываюсь под каждым словом. Вот только беда в том, что именно концерн НЛО (во всех его многочисленных ипостасях) и «стремится монопольно управлять» и научным, и творческим процессами (нет, пока еще не вполне управляет, однако именно «стремится», как верно замечает Прохорова). Именно концерн НЛО вторгается в эту самую «хрупкую интеллектуальную сферу» посредством «грубых политических технологий» (и чисто политические обвинения в адрес Н.В. Корниенко – лишь один из многих примеров подобного вторжения). Впрочем, как раз Корниенко в своей книге и анализирует, как именно лезли в литературу товарищи Бухарин, Троцкий и им подобные.

Я не случайно оборвал цитату из директивы главного редактора НЛО, потому что она имеет чрезвычайно смешное продолжение – итак, теперь продолжим: «…не воскрешайте в нашей научной жизни практики погромных кампаний, ибо эта страшная репрессивная машина способна окончательно погубить отечественную науку, до сих пор не оправившуюся после разгрома конца 1940-х годов». Вон оно что… Так ведь книга-то Корниенко как раз о том, что «страшная репрессивная машина» была создана немного раньше – в 1917. И неуклонно, начиная с этого времени (автор подробно рассматривает литературную историю с 1921), эта самая машина занималась погромом русской литературы и русской культуры. Признание главреда НЛО дорогого стоит. Значит, действительно, для современных большевиков ДО СИХ ПОР непереносимо признать самые очевидные вещи, те самые, о которых пишет Корниенко. И более того, для них этот раннебольшевицкий ПОГРОМ – это «золотой век». Поэтому рецензент Е. Добренко, опытный и, вне всяких сомнений, квалифицированный специалист по советской литературе, – шьет «антисоветчину» Н. Корниенко (многих ее коллег из ИМЛИ, я думаю, инкриминируемый Наталье Васильевне антисоветизм сильно поразит, уж слишком долго она «маскировалась» совсем иначе).

Добренко на полшага (он это умеет) опережает своих нынешних единомышленников из НЛО, проговаривая то, что они (пока что) проговаривать все-таки еще стесняются. «Антисоветчина» – у нас покамест это слово как ругательное все-таки используют люди абсолютно понятной ориентации. Да разве только у нас? В Восточной Европе, к примеру, – тоже. Однако Добренко смотрит «ширше». Например: «А разве часто полная ненависти эмигрантская печать первых лет революции всегда была достойным наследником «метафизических основ русской литературы»? По мне, «Конармия» куда более отвечает гуманистическим основам (не знаю, что такое «метафизические основы») русской литературы, чем полные проклятий писания многих русских эмигрантов первых послеоктябрьских лет…» (далее абсолютно советские претензии к этим самым «русским эмигрантам»). Полезно прочесть эту рецензию – хотя бы для того, чтобы лишний раз убедиться, какие претензии к русской литературе, истории и культуре (ну, и уж, конечно, к народу) стали уже в определенных кругах «общим местом», а какие пока еще только осторожно примеряются.

Книга Корниенко состоит из двух частей. В первой – «Смена вех: идеология и критика» она развенчивает шестидесятнические советско-«либеральные» мифы, связанные с «серапионами», группой «Перевал», с нашим революционным «авангардом» (в критике), разбирая тот «питомник», в железобетонных колбах которого «инженеры человеческих душ» русских людей пытались переделать в «нового человека». Во второй части рассматривается «крестьянский вопрос эпохи нэпа». Закономерно, что здесь особое место уделено выявлению истинного отношения к Есенину (как своего рода новиопском символе гадкой России) и «есенинщине» (интересно же в наши дни в новом контексте понимания осознать, что именно обозначалось советскими критиками этим словом). Например, когда я пытался найти в Рунете несколько лет назад “Злые заметки” Н. Бухарина, то мне это не удалось. Пришлось разместить этот важный документ на одном из своих порталов.

Почему раннесоветский период так мил и дорог тем, для кого, например, упоминание о православном фундаменте русской культуры до сих пор вызывает почти что судороги негодования? «Основные параметры идеологии коммунистической культуры были утверждены VIII cъездом партии (1919) и никогда в период нэпа не ставились под сомнения» (с. 13), – замечает исследовательница. Бухаринская (в соавторстве с Е. Преображенским) «Азбука коммунизма», выходившая с 1920 года массовыми тиражами, ставила своей целью просто-напросто «разрушение традиционного общества (конечно, в основе своей – русского. – И.Е.) и утверждение интернациональной коммунистической идеологии» (с. 13). Трудно не согласиться с Н. Корниенко в том, что «широкий фронт культурной революции включал в свою программу разрушение старых институтов России (церкви, семьи и брака, школы, обрядов, песенной культуры, старой топонимики и т.п.) и утверждение интернациональной доминанты во всех уровнях массовой жизни, от рождения, имени человека, – до его смерти. Среди вредных идеологических тенденций, борьба с которыми являлась постоянным и общим элементом у всех лидеров партии, приоритетным оставалась борьба с церковью – «глыбой официального православия» (Л. Троцкий), религиозными предрассудками в народном сознании и быте, в целом, с русским национализмом и любыми проявлениями «русопятских настроений» (Н. Бухарин)» (с. 13-14). В общем, действительно настоящий «золотой век» для определенного слоя людей, как справедливо пишет Е. Добренко.
Впрочем, не сегодня ли – уже не в СССР, а в РФ – те же по ментальным установкам граждане мира объявили «приоритетную борьбу» с тем же самым? И разве не они же – в той самой РФ (как и ранее в СССР) – при этом еще и «представляют» русскую же культуру и литературу? Ранее они «представляли» ее международной («интернациональной») «общественности». Да и теперь надо признать что-то подобное. Журнал НЛО получил же Государственную (!) премию РФ – видно, за доламывание того, что, пройдя через советский ад, осталось каким-то чудом от «старых институтов России».

Е. Добренко не нравится, что автор книги просто-напросто напомнила некоторые известные вещи (те самые, которые стыдливо не произносили в советские 60-е да и 90-е годы – тоже): «В шельмовании «так называемой русской философии» отметились … практически все лагери советской литературной критики (не только пролетарские, лефовские и собственно партийные критики, но и формалисты, серапионы, перевальцы), и тем самым выполнили один из первых и главных социальных заказов партии первого периода нэпа, который в массовой низовой жизни был возложен на Союз безбожников, журнал «Безбожник» и другие тонкие журналы» (с. 21). Как видим, это самое «шельмование», раз оно продолжается, какая-то особая мета в кругу «своих», ведь не только Добренко, вопреки очевидности, «отрицает» эту философию, но и в рецензии-доносе на мою «Категорию соборности…» директор Левада-центра также с негодованием обрушился на ту же самую «так называемую русскую философию». И понятно почему: она ведь «религиозная», то есть – ПРАВОСЛАВНАЯ. Значит, существовать в «нашей» стране не должна.

Подобного рода почти религиозная нетерпимость мною уже анализировалась ранее. Например, технология интеллектуального мошенничества редактора раздела рецензий А. Рейтблата («Великое в малом: Абрам Рейтблат как библиограф и нилусовед»). Или характерные приемы Л. Гудкова в статье «О Сцилле либерального прогрессизма и Харибде догматического начетничества в изучении русской литературы».

Как же может «понравиться» книга Корниенко представителям определенного «клана» нынешних «русистов», если она ПРЯМО обозначает их культурную родословную: «В условиях начавшейся «пролетаризации» высшей школы университетская профессура обязана принять к исполнению ряд истин: «русская философия – это не наука»; ее последователи… преклоняются дикости и невежеству. отказываются от науки во имя религии и «самого злостного врага [науки] – христианства» (это цитата из созвучного Е. Добренко советского критика И. Боричевского, статья которого в «Книге и революции» 1922 года имеет характерное (от 20 гг. ХХ века до, как видим, наших дней) название – «Несколько слов о так называемой «русской философии»: к изгнанию метафизики из советской школы». – И.Е.); […] “Новое искусство будет безбожным искусством”, – так формулировал суть проблемы Л. Троцкий» (с. 22).

В итоге русская «философская и эстетическая критика», а вместе с ней и русская филология уже в двадцатые годы ХХ века была, как формулирует Корниенко, «разгромлена» и «вытеснена» (и, в самом деле, достаточно вспомнить судьбы таких разных мыслителей, как А.Ф. Лосев или М.М. Бахтин, тоже далеко не случайно до сих пор являющимися «врагами» НЛО: «преемственность», ничего не скажешь…). «Итоги масштабной кампании по разгрому и вытеснению из современного литературного процесса русской философской и эстетической критики описал еще в 1927 году П. Коган, активный участник практически всех литературно-критических и филологических полемик двадцатых годов и профессиональный филолог: «… Наши критики негодуют или радуются, проявляют страстность и раздражение, но делают все это скорее, как политики и организаторы […] Вместо критика – политик и социолог» (с. 22-23). Прямо как и сегодня…

Но вот – странное же дело (я попытался его осмыслить во Введении к книге «Русская классика: новое понимание», вслед за А. Эткиндом анализируя советский «фрейдо-марксизм») – изгнав (практически уничтожив в «своем» кругу) православное «религиозное сознание», наши цивилизаторы вдохновлялись совсем-совсем другим типом «утопизма». «С 1923 по 1926 гг. изданиям З. Фрейда и исследованиям психоанализа открыт в советской России зеленый свет.., – констатирует Н. Корниенко. – Статьи о психоанализе печатаются не только в специальных, но и во всех литературных изданиях. Власть не скрывала утилитарного характера интереса к исследованиям Фрейда: использовать психоанализ как одно из средств борьбы с религией, семейными традициями, русской философией любви и пола…» (с. 24-25). Подобно Марксу, «Фрейд был призван стать спутником в борьбе за новый быт – новое понимание семьи, рода, любви, этики, эстетики, вообще человека – превратиться в орудие в атаке на все ту же мистическую «душу» человека» (с. 25). Здесь исследовательница цитирует авторитетные – для того времени – работы А. Залкинда («Фрейдизм и марксизм») и П. Лебедева-Полянского, предложившего критике соединить марксову классовую идеологию с теорией Фрейда. В общем, «Картинка!» – как по схожему поводу воскликнул приблизительно в эти же годы А.Ф. Лосев. «Золотой век», ну, истинно «золотой век»…

«Главным» литературным критиком становится «второй великий вождь русской революции» – тов. Троцкий. Дебютом всесильного наркома является «рецензия» на книгу Ю. Айхенвальда «Поэты и поэтессы» («менее всего опубликованный на первой странице главной партийной газеты текст походил на рецензию» (с. 28), – замечает по этому поводу Н. Корниенко). Как будто уж на что «своим» был тов. Ленин, но в эйфории “победы” новиопы жаждут поставить во главе и «просвещения», и «молодого советского государства» уж абсолютно, гарантированно не на сто процентов, а на все двести – «своего». «Он (Троцкий. – И.Е.) более блестящ, он более ярок, он более подвижен», – пишет Луначарский о Троцком, сравнивая его с Лениным. Луначарский приводит суждения членов партии (например, М. Урицкого), «считавших, что именно Троцкий является подлинным вождем русской революции», и потому ставивших его на первое место: «Вот пришла великая революция, и чувствуется, что как ни умен Ленин, а начинает тускнеть рядом с гением Троцкого» (с. 29).

Этот «гений» с энтузиазмом принимается за дело. Надо выяснить, в частности, что именно на самом деле читают русские туземцы. Троцкий запрашивает Госиздат: «ведется ли какой-либо учет, что читает рабочий, в частности, каких поэтов, беллетристов и пр.». Как замечает Н. Корниенко, «принимается масштабная программа обследования массового читателя России (аналог информационному подразделению в рамках ОГПУ, которое с 1922 г. готовило для правительства документальные материалы о жизни и настроениях различных слоев населения и их отношении к политики партии и вообще руководству страны)» (с. 31). В общем, тогдашний Левада-центр… Вытесненный на обочину жизни (как и многие другие русские писатели) М. Пришвин замечает в Дневнике 22 августа 1922 года (цитируется в книге): «… все наркомы занимаются литературой. Даются громадные средства на литературу. Время садического совокупления власти с литературой». Одновременно к другой «литературе» – совсем другое отношение. Так, «с середины 1924 года имя Ахматовой исчезает из литературы, ее перестают печатать – «за религию», как точно формулировала суть этой ситуации сама Анна Андреевна» (с. 26).

Понятно, как эти креативные энтузиасты относились к своим прямым «конкурентам» – всей «помещичье-дворянской» России. Понятно, как они же относились к «поповщине» и казачеству: речь шла просто-напросто о физическом уничтожении. Но оставался еще «рабочий класс», оставалось русское крестьянство. Любили ли хоть его большевицкие «лидеры», «гении» и «вожди»? Добренко упрекает саму Наталью Васильевну в «любви» к этим недостойным… Увы… И эти тоже «провинились». «Пролетариату партия с 1921 года (после Кронштадта) не доверяла, как и крестьянству. Были и внешние причины недоверия партии к реальному русскому крестьянству» (с. 25), – замечает Н. Корниенко и рассматривает эти «причины». По аналогии с «расказачиванием» можно говорить также о «раскрестьянивании» русских крестьян – и эту «линию» Корниенко прослеживает и анализирует подробно и убедительно во второй части своей книги. Что же делать цивилизаторам с преобладающим большинством населения России? Как что? – переделывать. Почему так любят в этом кругу М. Горького, хотя он ведь как будто долгие годы провел в эмиграции – притом, когда бывшие эмигранты уже создали «свое» государство? Одну из главных причин следует искать в особом отношении Горького к русскому крестьянству, а «русский крестьянин у Горького – средоточие и самое яркое воплощение русского национального характера» (с. 194); «Кто жесточе – красные или белые?»- задавал Горький вопрос и тут же давал ответ: «Вероятно, – одинаково, потому что все они – и красные и белые – одинаково русские» (с. 194). «Из далекого Сорренто он убеждает живущего в деревне Ив. Вольнова не жалеть крестьян-мужиков: «глупость, дикарство и гнусненькое зверство русской деревни»; «да погибнет она так или этак, не нужно ее никому, и сама она не нужна» (с. 194). Впрочем, у Горького встречаются и еще более чудовищные определения, нежели представленные в разбираемой книге.

«Горького должен ненавидеть каждый мужик – т.е. иными словами вся Россия ненавидит его, – признается в письме К. Федину из деревни в ноябре 1922 г. И. Соколов-Микитов. – Но можно ли любить и деревню? (Россию). Знаю только, что не могу любить России горьковской, России не русской» (с.99-100), – цитирует исследовательница переписку Федина и Соколова-Микитова, опубликованную лишь в 2008 году. «Соколов-Микитов так и не полюбил Горького и не принял горьковского отношения к русской деревне. Вопрос риторический: кто лучше знал русскую деревню двадцатых годов: живущий в Сорренто Горький или деревенский Соколов-Микитов?» (с. 196). Ну и само собой: «Для писателя советской России, особенно после триумфального возвращения Горького в Москву в 1928 г. не разделять его антикрестьянскую позицию значило быть выключенным из литературы» (с. 196). Впрочем, не стесняются же некоторые «русисты» и самого «мужикоборца» Сталина провозгласить вовсе не губителем, а идеологом негодного русского крестьянства.

Приведу еще несколько цитат: «… русская деревня оставалась главным тормозом советизации страны. В этом пункте сходились все оппозиции в СССР, от «рабочей» 1921 г. до троцкистской 1926-1927 гг., высмеивавшей сталинскую «уездную социализацию», теорию победы социализма в крестьянской России без мировой революции» (с. 213).

«Едва ли не главным обсуждаемым на ХII съезде вопросом стал вопрос русского национализма» (с. 44). Советская культурная «элита», испуганная – тогда! – остаться один на один с русскими туземцами в одной «отдельно взятой» стране, когда мировой революции всё нет и нет, забеспокоилась. Бурная дискуссия вокруг доклада Сталина по национальному вопросу складывается в картину истерического состояния «вождей» новой России, испуганных тотальным заражением страны… сменовеховскими идеями о перерождении большевизма в условиях нэпа, не решенный национальный вопрос «сулит гражданскую войну» (Х. Раковский); «шовинизм великорусский, который имеет самое опасное значение, который имеет за собой 300 лет монархии и империалистическую политику» опаснее для СССР, чем пережитые голод и людоедство (Г. Зиновьев); Вопрос русского национализма предлагали решать по-революционному – в «окончательном решении» (с. 45); «… Взывая к авторитету Ленина, умевшего задать «баню русским шовинистам», Бухарин и вовсе предложил новую стратегию, в решении русского вопроса полностью отказаться от равноправия наций в СССР («нельзя даже подходить здесь с точки зрения равенства наций») и борьбой партии с русским шовинизмом «завоевать доверие других наций». 1 мая, в День Интернационала, Троцкий растолковывал на страницах «Правды» отношение партии к «великодержавному наступательному национализму великороссов» и «оборонительному национализму малых народов», разъяснял, почему у партии неодинаковое отношение – к великорусскому и мусульманскому национализму. Не скупился на эпитеты Г. Зиновьев, разъясняя петроградским партийцам тактику Коминтерна по национальному вопросу: «Мы должны помнить, что если Россия при царе была тюрьмой народов, то теперь она должна стать семьей народов. Мы должны в этой области оставаться последовательными и вытравить каленым железом остатки великодержавного шовинизма» (с. 45-46). Поскольку «великодержавных шовинистов» к тому времени уже истребили, окончательно решив этот вопрос, то подобные формулировки означали только одно: приглашение к геноциду. Задолго до гонений конца 40-х годов…
Н. Корниенко справедливо итожит (или об этом в РФ уже опять нельзя писать?): «По исторической памяти , являющейся основой этнической, культурной традиции и самосознания русского народа, предложено было нанести сокрушительный удар из всех оружий. Главный историк страны доказывал, что, с точки зрения «пролетарской диктатуры в мировой постановке» , в истории России сплошное дикарство, начиная с ее крещения («перемена обряда»), православной веры («дикари»), летописей («сказки» для «плохих исторических книжек»), «Слова о полку Игореве» («придворная поэма») и кончая ее ложными героями («Минин и Пожарский») и «ложными» событиями (Отечественная война 1812 года)» (с. 46). Нет никаких сомнений в том, что этот самый «главный историк страны» М. Покровский выражал не свое личное мнение, а воспроизводил доминантные установки верхушечной советской культурной «элиты».
Одно из многих достоинства книги Н. Корниенко в том, что она с фактами в руках показывает: «Решения ХII съезда по национальному вопросу начнут переводится на язык литературной политики уже в первые послесъздовские месяцы: погромные в отношении русской литературы и русской интеллигенции выступления «На Посту» и «Лефа»; суд на крестьянскими поэтами («Дело четырех поэтов») и т.п. Литературе советской России вслед за верой предков приказано теперь отказаться и от национальной точки зрения» (с. 47).

Деятели НЛО по-советски нетерпимы к любому инакомыслию и столь же фанатичны. Им точно так же (хотя, может быть, по иным причинам) абсолютно чужда историческая Россия. На «Западе» в среде русистики они ищут – и, конечно, находят – людей исключительно близких себе по установкам, у которых «культурное бессознательное» устроено так, что непременно видит «русские танки», но «советский балет». Из всей тысячелетней истории России они – с некоторыми оговорками – принимают именно раннебольшевитские первые 10-15 лет.

Подведу итог. С концепцией Н. Корниенко можно соглашаться или нет, но ее книга – безусловная веха на пути построения нормальной, объективной и взвешенной истории советской критики – и, следовательно, истории русской литературы ее советского периода. Двадцать последних лет те проблемы советской литературы 20-х годов, которые без всякого публицистического надрыва подняла и аргументированно показала Корниенко, пытались утопить во второстепенных и абсолютно маргинальных обсуждениях. Корниенко отважилась написать о главном. Честь ей и хвала. Вот только тираж 700 экземпляров в данном случае явно недостаточен, ведь книга почти сразу стала библиографической редкостью. Необходима либо допечатка, либо выход второго издания.

(Работа выполнена при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ), проект № 11-04-12014 в)